Книга Идущие. Книга I - Лина Кирилловых

— Нам ведь больше не надо изображать из себя неподвижность? — подозрительно спросил он у фотографа. — А то ещё пять минут, и будем выглядеть, как пловцы-ныряльщики.

Тот успокаивающе покачал головой. Дождь зачастил, и четверо людей на лужайке заторопились к крытой веранде.

Светлые туфли облепила трава, сочная и весенняя. Дождь разбил её ровное море на островки. Мужчина со смехом подхватил женщину на руки и понёс — легко, как вырезанную из бумаги фигурку. Фотограф баюкал сложенную треногу и придерживал приподнятым плечом сумку с фотокамерой. Отец невесты, высокий рыжеволосый человек с сединой, коротко засвистел сквозь зубы, изображая насмешливо-школьное восхищение, и рассмеялся тоже.

Гомон гостей за столиками давно уже стёк в ту фазу, когда торжественная неловкость, усугубленная затянутостью в лучшие парадные костюмы и платья, и приценивающиеся взгляды-знакомства размякли в вине и кое-чем покрепче, стал громким и беззаботным. Маленький оркестр пиликал что-то бодрое и быстрое — пять или шесть пар кружились в малиновом свете восточных фонариков. Появление жениха и невесты, теперь уже мужа и жены, встретили воплями и хлопками. Их тоже потащили на округлую сцену. Потом, когда оркестр разразился финальными аккордами труб и все снова зааплодировали, кто-то милостиво вручил им шампанское и проводил к столу.

В свежем и вымытом воздухе пахло жасмином и розами.

Полная пузырьков золотая глубина шампанского отдавала болотно-зелёным, накладываясь на сливовый цвет мужского пиджака. Мужчина и женщина со звоном столкнули бокалы: как и до этого, так и навсегда за нас и будущее. Высокий человек с сединой, только что разговаривавший с кем-то из приглашённых, тоже вернулся и сел к ним. Ещё одно место за столом оставалось пустующим.

— Вам нравится, дети мои? — спросил он у новобрачных.

Они радостно закивали.

— Но завтра у нас работа, не забывайте.

— Нормальным людям вообще-то полагается ещё медовый месяц, — с ласковым укором сказала ему дочь.

— А мы с вами ненормальные, и вы это знаете.

Они знали, однако странно лучились довольством и не спорили.

— Но месяц я всё-таки хочу, — сказала женщина.

— Будет, — пообещал ей мужчина. — Только чуть попозже.

Отец женщины поболтал свой бокал.

— Все потоки наконец синхронизированы. Каждые сутки — восемь-десять возможностей новых дверей! А они — о море и песочке…

— Папа, — дочь погладила его по руке. — Что наше, то от нас не убежит. А тебе и самому отдохнуть бы не мешало.

Мужчина долил в бокал высокого человека ещё золотисто-пузырчатое.

— Тост! — похлопал он его по плечу. — Тост, дорогой профессор.

Профессор откашлялся.

— За двери, — подсказал ему мужчина. — И тех, кто через них ходит.

— За Организацию, — подсказала женщина. — И её процветание.

Профессор улыбнулся в кулак.

— За вас двоих, — хрипловато сказал он. — Сегодня у меня только один тост получается, уж простите. А где младшенький? Родная, ты видела, куда он убрёл?

В месте, где кончалась лужайка и начинался аккуратный, усыпанный розоватой галькой и пустующий сейчас прогулочный ресторанный дворик с бамбуковыми зарослями и перекинутым через ручей мостком, за большим валуном импровизированного сада камней на земле сидел человек, оттягивая свой красный галстук жестом того, кому не хватает воздуха. Дождь бился о запрокинутое лицо, вымывая из глаз солёное, стыдное и неизбежное.

— Нет, — ответила женщина.

Ее муж вздохнул.

— Наверное, просто пошёл в туалет.

Лада, послушай. Послушай внимательно. Не ворчи и не возмущайся: знаю, как ты не любила слушать, болтушка. Твои слова всегда лились дождём, омывающим скаты сознания, и за его шумом терялись для тебя человеческие голоса, тщетно желающие сказать тебе что-то, упрекнуть тебя в чём-то, похвалить, отругать или признаться. Ты не терпела чужой болтовни, хотя сама трещала, как сойка. Словопад, град, гроза — а я, молчаливый, не возражал, меня восхищало, что ты такая живая, такая громкая, настоящая. Здоровый эгоистичный ребёнок, каким и положено быть в одиннадцать зим, ты любила жизнь и не любила, когда тебя ей учили. Но сейчас — прислушайся. Я кое-что расскажу. Тебе, мне, облакам, деревьям, людям-чужакам, тому, кто создал наш мир и тому, кто его погубил. Громыхающему чудищу в железной броне, мёртвым и ещё живым. Ленточке из твоей косы, что лежит у меня в кармане. Твоему замершему сердцу, стук которого я знал наизусть. И снова — ленточке…

Ты любила жизнь, а я любил тебя.

Да, я любил тебя. Любил, когда ты швыряла камешки мне в окно, и тогда, когда отбирала мои ботинки, и тогда, когда лечила мою разбитую ногу, и тогда, когда обзывалась и хихикала. В минуты наших ссор и примирений, разговоров, перерастающих в споры, и споров, переходящих к согласию, я очень сильно любил тебя. В дни, умытые осенним туманом, в июльские вечера, жаркие, как полдень, среди сугробов, подснежников, чертополоховых полей, люцерны и разросшегося борщевика, среди руин, оплетённых плющом-мухоедом, среди гниющих остовов диковинных стальных повозок, которые ты называла а’томобилями, в сухой пыли тропинок, в цветущих садах и на речных отмелях, когда над лесом вставала раздробленная луна, и дальше, и всегда… Да разве я знал бы, что когда-то луна была целой, без тебя? Разве знал бы, что она вообще такое? Что такое всё, что вокруг? За это я тоже любил тебя — за мои глаза, с тобой ставшие зрячими. За твой ливень из слов, открывший мне мир, за тепло твоих рук, силу смеха, за возможность, доверившись, плыть рядом с тобой в холодной воде, или бежать по полю бок о бок, или лезть, обдираясь, на дерево. Путеводная ниточка, в мире, где не осталось больше никаких дорог, кроме одной — к концу человечества, ты вела меня вперёд, к невозможному началу. И, знаешь, я почти дошёл. Спасибо…

Всё у нас было напополам — настроение, плохое или хорошее, полученные от родителей тумаки, кусок хлеба и черпак с колодезной водой, старые легенды. Нам, наверное, стоило родиться сестрой и братом. Нам, наверное, стоило родиться не здесь, или же вообще рождаться не нужно было. Да только кто нас спросил, правда, девочка-сойка?

Я любил твои волосы — с типичным своим недовольством ты называла их мышиными, а я воображал золотисто-млечными, как рассказанная тобой луна. Твои глаза, зоркие, прокладывающие путь для нас двоих, смотрящие за нас двоих, глубокие, как небо, — пусть я никогда не видел ни неба, ни их, я знал, что лишь в бездонной бесконечности может рождаться масса того противоречиво-прекрасного, что рождалось в небе и рождалось в тебе: мороз, солнце, снег, зной, дождь, твои упрямство и непостоянность, твои капризы, твоя лень, сменяемая нервной энергичностью, твоя помощь, преданность, уверенность и дружба. Я любил твою душу, которую однажды обнял. Твои подслушанные слезы. И то, что ты разрешила мне вытереть их, и то, что я тогда узнал: бывает плач одновременно с улыбкой, бывает, и это уже не горе, а…